Филострат Старший. Картины. II, 1-15
- Рубрики
- Античная литература.
- Описания произведений искусства.
- Источник:
- Симпосий (Συμπόσιον).
- Филострат (Старший и Младший); Картины. Каллистрат. Статуи / Пер. С. П. Кондратьева. М.-Л.: Изогиз, 1936. С. 21-103.
Филострат Старший
Картины
Книга II
1. Певицы священных гимнов [112]
(1) В честь Афродиты, сияющей костью слоновой, поют; нежные девушки в нежных миртовых рощах. Руководит ими мудрая наставница и не очень еще престарелая. Еще остается известная свежесть юного возраста и на первых ее морщинах; они ведут за собою почтенную важность старости, но с ней сочетают и то, что осталось от зрелого возраста с пышной его красотою. Внешний вид Афродиты полон стыдливости; она – обнаженная и прекрасная; материал ее статуи – пластинки кости слоновой, пригнанные точно и плотно друг к другу. Богиню нельзя принять за нарисованную, она стоит перед нами такая, что хочется к ней прикоснуться. (2) Хочешь, мы скажем несколько слов и о жертвеннике, делая на нем как бы свое возлияние этими речами. Много на нем благовонных курений, и мирры, и кассии; кажется мне, что тут веет любовным дыханьем Сапфо. [113] Заслуживает похвалы это искусное оформленье картины: изображая кругом по рамке любимые нами ценные камни, художник сумел передать не только их цвет, но также их блеск, придав им прозрачность сиянья, как в глазу блестящая точка зрачка; а затем он позволяет нам как бы слышать самое пенье. (3) Поют девушки; они поют, а наставница с упреком глядит на ту, что вышла из такта; она, ударяя в такт музыке в ладоши, вводит ее как следует в ритм песни. Одежда их скромная, такая, что им не будет мешать, если они, играя, захотят веселиться; крепко подпоясанный пояс; хитон, оставляющий обнаженным плечо; им нравится босыми стоять на мягкой траве и, утомившись, остывать на свежей росе; их платья – это настоящий луг ярких цветов и таких, что цвет одного подходит к другому. Все это нам передал дивно художник: тот кто не может красками нам передать природной гармонии, в картинах своих он не будет правдивым художником. Что касается внешности девушек, если об этом судить поручим Парису или иному какому судье, он, думаю я, придет в затруднение, какой приговор ему вынести, – настолько по красоте они могут спорить между собою, с руками, как нежные розы, волоокие, пре-красноланитные, как мед, сладкогласные» – так нежно их именует Сапфо. (4) Ударяя им в тон на луке своем, играет Эрот, наклонив дугу лука, и звучно поет его тетива, давая основной тон, и во всем она похожа на лиру; а быстрые взоры бога, повсюду летая, как будто ритм какой-то дают. О чем же поют они? В картине мы можем найти кое-какие указания и на самую песню: они говорят: родилась Афродита из моря, принявшего семя неба – Урана. И остров, куда приплыла и вышла она, они пока еще не назвали, но, думаю я, назовут они Пафос; ее же рожденье они воспевают достаточно ясно; поднимая свой взор кверху, они тем говорят, что она родилась от неба – Урана; легким движеньем приподнятых рук они хотят указать, что она вышла из моря, а их улыбка означает тайну спокойной поверхности воды.
2. Воспитание Ахиллеса [114]
(1) Лани и зайцы – вот на что Ахиллес здесь охотится, а там, около Трои, он будет брать города, кони и ряды храбрых воинов будут добычей его, реки с ним будут сражаться, [115] так как он не дает им спокойно катить свои воды. За эти подвиги он получит в награду себе Брисеиду [116] и семь пленниц с Лесбоса, много золота и треножников; там все спасенье ахейцев зависит от его только воли, а здесь, у Хирона, [117] считаются достаточной наградой за труд яблоки и медовые соты. Доволен ты, о Ахилл, этим маленьким даром, ты, который около Трои отвергнешь, как малое и тебя недостойное, целые города и брак с дочерью Агамемнона? Все описал нам Гомер: как Ахиллес, став на валу, одним криком своим заставил дрогнуть троянцев и обратил их в бегство, как он убивал воинов ν ряд зарядом, как воды Скамандра окрасил он кровью, описал и его бессмертных коней, рассказал и о том, как он влачил за своей колесницей Гектора, как жестоко стонал, грозно рыча, как лев, на трупе Патрокла, прижимая его к своей груди; Гомер повествует нам и о том, как он пел, как молился, как сидел под одною кровлей с Приамом. (2) На картине Ахилл еще совсем несведущ во всех проявлениях доблести, он еще мальчик; выкормив его молоком, мозгом и медом, Хирон позволяет здесь рисовать его нежным, но уже гордым и легким в беге; быстрые ноги у мальчика и руки его до колен, хорошие спутницы бега; прекрасны его волосы, волною развеваются они, и, кажется, будто Зефир шаловливо их растрепал; так как они падают в разные стороны, то мальчик в разное время кажется то одним, то другим; у него уже львиный лоб и резкое обращение, но все это смягчается ласковым взглядом, его милым выражением лица и нежным смехом. Накидка, в которую он одет, думаю, у него от матери: прекрасна она, чисто-пурпурного цвета, как пламя; она отливает темно-голубым, как море, как вороненая сталь. (3) Лаская, Хирон приучает его, как льва, ловить быстроногих зайцев и бегать вперегонки с оленями: вот он, только сейчас поймавши оленя, приходит к Хирону и настойчиво просит награды, Хирон же радуется его требованию; согнувши колена передних ног, он оказывается на одной высоте с мальчиком, и из складок одежды вынимает яблоки, красивые и ароматные – кажется, на картине нарисовано даже и это их качество, – и дает ему в руки соты, текущие золотистыми каплями меда, так как хорошую взятку имеют тут пчелы. Когда встретив луга, подходящие. для них, они собирают обильный медоносный сок, соты бывают у них переполнены, и ульи у них обливаются медом. (4) А Хирон нарисован в виде кентавра. Представить коня вместе с человеком нет ничего удивительного, но слить их, сделать их одним целым, сделать так, клянусь Зевсом, что даже глазами нельзя было бы заметить, где один кончается, где другой начинается, если б мы стали искать границ его человеческой фигуры, – все это, считаю я у художника признаком крупного дарования. Мягкость выражения глаз у Хирона, какую мы видим, является результатом как его справедливости и всего того, что ею внушается, так и той пектиды, [118] на которой он умеет играть с таким искусством. А сейчас у него можно чувствовать также и ласковость слов: ведь Хирон знает, как мила эта ласка детям и что лучше она питает их, чем молоко.
(5) Это все происходит у входа в пещеру, а на равнине тот мальчик, который с веселыми шутками ездит верхом на кентавре, как на коне, это все он же, Ахилл. Хирон учит Ахилла ездить верхом и обращаться с ним, как с лошадью; свой бег он согласует с силами мальчика; от удовольствия громко смеется Ахилл, а Хирон, повернувшись к нему, улыбается, и чувствуешь, как он говорит: «Смотри! Я сам без понукания прибавляю ход; я сам тебя подбодряю; в этом случае конь горячится, и тебе не пришлось бы смеяться. Незаметно научившись ездить на мне, ты впоследствии будешь ездить на своем Ксанфе и Балии, [119] много возьмешь городов, ты, столь божественный в беге, много героев убьешь, которые захотят состязаться в беге с тобою». Такое предсказанье дает мальчику Хирон, предвещая ему прекрасное, славное будущее, а не так, как Ксанф пророчил ему всякие беды.
3. Женщины кентавриды [120]
(1) Ты, может быть, думал, что все это стадо кентавров родилось «из дуба или скалы» [121] или, Зевсом клянусь, лишь от тех лошадей, с которыми, как говорят, сочетался сын Иксиона, от которого будто бы родились кентавры, существа такого смешанного вида? Конечно, нет; были у них однородные с ними и матери, а затем и жены и жеребята в виде малых детей, и жили они приятно и счастливо; я думаю, и ты был бы не прочь пожить на горе Пелионе [122] в Зарослях ясеня, «питомца ветров», дерево которого одновременно дает прямой ствол и не ломается, ставши копьем. Прекрасны там пещеры и источники; и около них эти женщины-кентавриды; если забудем об их лошадином теле, они подобны наядам; если же будем их представлять с лошадиной фигурой, то их мы можем сравнить с амазонками: нежность, присущая женскому облику, получает здесь силу и крепость, так как в них уже ясно проглядывает мощный облик коня. (2) А вот это – кентавры-младенцы: одни лежат в пеленках, другие уже выскользнули оттуда; одни как будто бы плачут, другие же чувствуют себя превосходно и улыбаются у материнской груди, «молоком обильно текущей»; эти в детской радости прыгают, забираясь под матерей, другие их обнимают, заставив их стать на колена; а этот бросает в мать камнем, уж теперь обнаруживая озорной свой характер. И внешний вид этих ребят еще не имеет ярко выраженных характерных черт, так как все они еще налиты молоком, но их прыжки уж показывают какую-то резкость. Намечаются у них и грива и копыта, пока еще нежные. (3) Как красивы эти женщины-кентавриды даже в их лошадином образе! Одни из них срослись с телами белых коней, другие же соединились с золотисто-рыжими, иных художник представил нам пестрыми; они блестят так же, как хорошо откормленные лошади. С телом вороного коня срослась белая кентаврида, и эта столь полная противоположность цветов прекрасно гармонирует здесь, лишь подчеркивая соответствие красоты в обеих частях.
4. Ипполит [123]
(1) Грозное чудовище, вызванное проклятьем Тезея, в виде белого быка внезапно стало на пути коней Ипполита, вынырнув из моря так быстро, как дельфины, и устремляется на юношу, неповинного ни в чем. Его мачеха, Федра, взвела на него ложное обвинение, будто Ипполит в нее влюблен, а на самом деле как раз она-то сама и любила юношу; Тезей дал обмануть себя этою речью и, прокляв сына, вызвал он то, что мы видим на этой картине. (2) Видишь, как лошади, не обращая вниманья на упряжь, поднимают дыбом свою гриву, бьют в землю копытами не как смелые и спокойные, ибо охвачены они страхом и ужасом, пеною землю обрызгивают; один из коней, стараясь бежать от чудовища, повернул к нему свою голову, другой на него наскочил, этот искоса смотрит на зверя, а тот к морю стремится, как будто забыв, кто он сам и что путь его лежит по земле; расширивши ноздри, подняв кверху головы, они громко храпят; смотря на картину, ты можешь это почти что слышать. Что же касается колес его колесницы, то из одного все спицы уж вылетели, так как вся колесница наклонилась на его сторону; а другое, соскочив с оси, катится дальше само по себе, так как в нем сохранилось еще круговое движенье. Разбежались в разные стороны также лошади спутников; одних из них они сбросили, других же, которые запутались в упряжи, они еще несут на себе. (3) Ты же, о юноша, любя скромность и чистоту своей жизни, испытал недостойное и несправедливое от своей мачехи, но еще в большей степени – от своего отца. И эта картина скорбит о тебе, являясь сама как бы художественно созданной по тебе песнью печали. Эти скалы, по которым охотился ты с Артемидою, в виде женщин царапают щеки себе, и луга в виде цветущих юношей, которых ты назвал бы «нетронутыми», заставляют вянуть цветы по тебе, а нимфы, те, что вскормили-вспоили тебя, поднимаясь из этих источников, рвут на себе волосы, и из их грудей пенясь льется вода. (4) Не защитили тебя ни храбрость твоя, ни твоя рука. Части тела твои вывихнуты, разломаны; в беспорядке, кровью слеплены волосы; еще осталось дыхание в груди, как будто она не хочет выпустить жизнь и душу твою, и взор твой смотрит на раны. Увы! Какая цветущая в нем красота! Она осталась даже теперь, несмотря на страшные раны. Она даже теперь не покинула юношу, но чудесным сиянием окружает раны его.
5. Родогуна [124]
(1) Кровь на медном оружьи и пурпурных одеждах придает известный оттенок этому лагерю; прелесть картины составляют и убитые, лежащие в различных позах. Тут видишь ты и коней, пораженных страхом, мчащихся в беспорядке в разные стороны; и воду реки, на время испорченную, возле которой происходило все это сраженье. Тут и пленники и памятник в знак победы над врагом. Это – Родогуна и персы победили армян, произведших восстание в течение мирного срока. Говорят, Родогуна тогда победила их в сраженьи, не позволив себе промедлить, чтобы даже причесать свои волосы на правой стороне головы. А если все это так, разве она не имеет права быть полной известного высокомерия, гордиться победой и требовать, чтобы ее воспевали за это славное дело на кифаре и на флейте – везде, где только есть эллины? (2) Вместе с ней нарисована нашим художником и нисейская кобыла, вороная, с белыми ногами и белой грудью: она дышит из белых ноздрей, а на лбу у нее круглое пятно. Драгоценные камни и цепи, всю роскошь других украшений Родогуна отдала своему коню, чтоб он радовался и весело грыз свои пышные удила. Она же сама сияет одеждой шафранного цвета; на ней прекрасный пояс, дающий одежде спускаться лишь до колен, прекрасная обувь с вытканными на ней картинами. От плеча до локтя кое-где накидка ее схвачена пряжками и там, где находятся застежки, виднеется у нее рука, плечо же закрыто плотно; таким образом фигура совсем не такая, как у амазонки. (3) Нельзя также не удивляться и соразмерности ее щита, вполне подходящего к груди, и отсюда можно понять все искусство картины. Продев левую руку через поручни, она держится за копье, отставивши щит от груди, и так как край его прямо приподнят, то можно видеть и то, что находится на внешней его стороне. Разве все это не прекрасно, не блещет живым золотом? Внутри же внутренняя сторона щита пурпурная, и с ней так хорошо гармонирует рука.
(4) Мне кажется, мальчик, ты чувствуешь ее красоту и хоть немного хочешь о ней услышать. Слушай же! Она приносит жертву богам в благодарность за бегство армян, и у нее выражение такое, как у молящейся: она молится, чтобы боги и впредь дали ей побеждать врагов, как она победила теперь. И, мне кажется, у нее нет желания предаваться любовным утехам. Та часть волос, которая у нее причесана, украшена скромностью, недопускающей никакой вольности или грубого действия, а распущенные волосы придают ей вид охваченной возбуждением и могучей. Неубранная часть головы белокурая, даже более чем золотистая; волосы на другой стороне уложены в порядке и имеют уж другой оттенок и блеск. Прелесть ее бровей заключается в том, что они почти что срослись, и у переносицы, где начинается нос, они ровно расходятся в обе стороны; еще прекраснее их ровный изгиб: они не только лежат над глазами, их охраняя, но и окружают глаза, их украшая. (5) На лице ее, на щеках лежит отблеск ее глаз, полных любовных чар, восхищая своею веселостью, – ведь «золотая с приятной улыбкой Киприда» живет главным образом на щеках. Глаза у нее, меняя свой цвет, от голубых переходят в темно-синие, получая свою веселость от данного настроения, свою красоту – от природы, повелительный взгляд – от сознания власти. Рот ее нежен и полон «любовного сока созревших плодов»; целовать его было бы очень приятно; рассказывать же о нем не так-то легко. Смотри же, о мальчик, что тебе следует знать: цветущие губы вполне одинаковые, рот изящный; им она перед трофеем произносит молитву; а если бы мы захотели ее услыхать, следует думать, она заговорила бы по-гречески.
6. Аррихион [125]
(1) Ты подошел к олимпийским играм и к самым лучшим из всех, бывших в Олимпии: это – картина двойной борьбы между атлетами. Аррихиона венчают венком за победу, которая стоила ему жизни; венчает его вот этот гелланодик, [126] этот греков судья». «Непреложным» мы можем назвать его как за то, что стремится он сохранить беспристрастие, так и за то, что он нарисован таким, каким судья и бывает в действительности. Земля представлена в виде стадия по далеко уходящей ровной горной долине. Тут протекает глубокопучинный Алфей со своей легкой водою; потому-то он один из всех рек течет по поверхности моря. По его берегам в полном расцвете стоят дикие маслины, голубовато-зеленого цвета, прекрасные, все курчавые, как обвивший их плющ. (2) Все это, как и многое другое, мы рассмотрим потом, после состязания. Теперь же посмотрим на подвиг Аррихиона прежде, чем он будет закончен. Можно сказать, что он победил не только противника, но и все это общенародное собрание греков: они все громко кричат, соскочивши со своих сидений, одни из них машут руками, другие размахивают одеждой, третьи вскакивают, а иные шутя начинают бороться с соседями: захватывающее зрелище, поистине, не позволяет здесь зрителям сохранять спокойствие. Кто является столь бесчувственным, чтобы не кричать, приветствуя атлета-победителя? Ведь если уж он совершил великое дело, одержавши дважды победу в Олимпии, то теперь совершил он еще большее: купивши эту победу ценою собственной жизни, еще покрытый пылью этой арены, уходит в страну блаженных. Не следует думать, что это случайность: мудро в предвиденьи было назначено это наградой ему за победу. (3) А борьба? Бойцы этого вида двойной борьбы, милый мальчик, прибавили к такому зрелищу опасную форму боя: ведь приходится бить до кровоподтеков, что вовсе не безопасно для борющихся, надо крепко схватывать противника спереди так, чтобы, падая, самому оказаться на нем, надо проявить и умение, в разных условиях различно давить на противника; в борьбе они не брезгуют подставить ножку друг другу, выворачивать руки, и, кроме того, им приходится бить и наскакивать. Это все разрешается при двоякой борьбе, нельзя лишь кусать и царапаться. Но лакедемоняне признают также и это, думаю, надлежащим образом готовя себя к подлинным битвам; элейцы же в Олимпии на состязаниях только этого не допускают, но зато ставят высоко уменье сдавить противника так, чтобы он задохнулся. (4) Пользуясь этим приемом, противник Аррихиона, уже схвативши его поперек, решил его задушить: он локтем уперся ему в горло, чтобы прервать у него дыхание, упершись в пах ему бедрами и для этого охвативши крепко оба его подколенка концами обеих своих ног, он успел его удушить, и смерть появилась к Аррихиону в виде сна, отнимая сознание, но так как его противник применил свои ноги без надлежащего напряжения, он не лишил Аррихиона возможности искусно вывернуться: отклонив левую ногу, из-за которой вся правая его сторона подвергалась опасности, освободив подколенную чашку, Аррихион прижал его пах так, чтоб не мог он ему больше противодействовать. Навалившись всей силой на левую сторону и зажав край ноги подколенком, он сильным движением вывернул его бабку в щиколке. Душа, покидая тело, сделала его беспомощным, но она дала ему силы, чтобы с тем большею тяжестью он навалился на своего противника. (5) На картине нарисовано, как задушивший, сам похожий на мертвого, дает знак, что сдается, Аррихион же изображается как победитель. У него прекрасный румянец, как кровь с молоком; еще падают капли чистого пота, и улыбается он, как смеются живые, когда они чувствуют полноту своей победы.
7. Антилох [127]
(1) Я думаю, ты уже сам догадался, читая Гомера, что Ахилл любил Антилоха. Ты видишь, он самый юный из всего войска эллинов, и вспоминаешь, что на состязании он получил в награду целых полталанта золота. [128] Потому-то именно он и приносит известье Ахиллесу о смерти Патрокла; это была мудрая мысль Менелая, чтоб вместе с печальным известьем он был ему утешением, когда посмотрит Ахилл на любимца. И плачет он над горем любящего его Ахиллеса и держит руки его, чтобы он не убил себя; а Ахиллесу приятно, я думаю, что он к нему прикасается, и что плачет вместе с ним Антилох. (2) Так рисует его нам Гомер; а вот полный драматизма сюжет, который дает нам художник: пришедший из Эфиопии Мемнон убивает Антилоха, когда он бросился защищать отца. Этим он приводит в ужас ахейцев, сам являясь как некий ужасный призрак. А перед Мемноном стоят как какие-то сказочные существа его черные воины.
Ахейцы, отбивши антилохово тело, плачут над ним, все – и Атриды, и хитрый вождь итакийский, и сын Тидеев, и оба одноименные Аяксы. Ты легко узнаешь итакийца по его серьезному, осторожному виду, Менелая по его мягкости, Агамемнона по его божественной важности; открытый и приветливый облик рисует нам сына Тидея; Аякса Теламонида [129] ты бы узнал по фигуре его, всем внушающей страх, а Аякса из Локр [130] – по приветливости, по готовности всем услужить. (3) И все войско горюет о смерти юноши; они стоят вокруг него с печальным стенанием, воткнувши в землю свои копья, скрестивши ноги; стоят они, опершись на копья, большинство опустив свои скорбные головы. (4) Ахиллеса же можно узнать не по волосам – их нет у него после смерти Патрокла, – но по самому виду, по его громадному росту и по этому самому отсутствию длинных кудрей. Он рыдает, упавши на грудь Антилоха, и обещает, думаю я, воздвигнуть ему погребальный костер и все, что для этого нужно, при этом, конечно, ему посвящает оружие и голову Мемнона; он обещает отомстить Мемнону так же, как и некогда отомстил он Гектору, чтобы и в этом не был Антилох ниже Патрокла. А Мемнон стоит среди войска своих эфиопов, страшный, с копьем в руке, одетый в львиную шкуру, и, издеваясь, насмехается он над Ахиллом. (5) Посмотрим же теперь Антилоха: на юный возраст уж сразу указывает нежный пух его бороды, и волосы его вьются, как солнечный свет. Легки и изящны ноги его, и все тело соразмерно с легкостью бега; ярко горит его кровь, сбегая по телу, как по кости слоновой, так как копье вонзилось ему в самую грудь. И юноша лежит не поблекший, не похожий на труп, но еще веселый и улыбающийся: на лице его написана радость, что спас он отца, и в этот момент Антилох погиб от удара копья, и жизнь покинула его лицо не тогда, когда он скорбел, но когда им владела счастливая радость.
8. Мелес
(1) Историю Энипея и того, как Тиро была влюблена в прекрасный источник, рассказал нам Гомер [131] – он там говорит об обмане Посейдона и о цвете волны, под которой было их брачное ложе; а это другой рассказ, не из Фессалии, а из Ионии. Любит Критеис в Ионии Мелеса; он подобен зрелому юноше и весь на глазах у зрителя, впадая там же, где начинается. Она пьет из него, не чувствуя жажды, черпает воду рукою; когда он журчит, она с ним разговаривает, считая, как будто он с нею тихо беседует; она льет в его воду свои любовные слезы, и поток, который в свою очередь любит ее, радуется, что ее слезы смешаются с его водою. (2) Прелесть картины заключается в самом Мелесе; лежит он среди крокусов и лотоса и наслаждается гиацинтом, его свежестью, полным силы цветком; его фигура нежная, как у юноши, но не совсем уж наивная, – ты бы сказал, что из глаз у Мелеса мечтательно льется поэзия. Прелесть его и в том, что поток течет у него не стремительный, как считают для себя обязательным рисовать реки в дикой местности, но «разодрав земли поверхность пальцами», он держит руку под бесшумно журчащей водой. И виден он нам, равно и для Критеис, как текучий поток, и, как говорится, сидит она, как во сне увидавши видение. (3) Но это не сон, о Критеис, и твоя любовь к нему «не на воде писана»: он любит тебя, я это знаю, и мечтает для вас о брачном чертоге, поднимая волну, под покровом которой будет ваше брачное ложе. Если ты не веришь этому, то я расскажу тебе устройство чертога. Легкий ветерок, подбежав к волне, делает ее выгнутой и широкой, отливающей всеми цветами радуги: отражение солнца бросает свой разноцветный свет на высоко поднявшуюся волну. (4) Почему ты хватаешь меня, мальчик? Почему ты мешаешь мне рассказать тебе об остальных частях картины? Если хочешь, давай разберем, как написана Критеис, раз ты говоришь, что тебе доставляет удовольствие, когда мой рассказ подробно останавливается на этих подробностях. Так вот давай говорить об этом: у нее облик нежный, чисто ионический, скромность украшает весь ее облик; с ней гармонирует на щеках ее румянец, волосы у нее зачесаны на уши и украшены пурпурной повязкой; думаю я, что это – подарок Наяды иль Нереиды; ведь естественно, что богини приходят вместе водить хороводы около Мелеса, истоки которого так недалеки от места впадения. (5) Взгляд ее такой нежный, наивный, что даже от слез не теряется его привлекательность. И шея ее кажется еще прекраснее от того, что на ней нет украшений; правда, цепочки, блеск камней и ожерелья женщинам с умеренной красотой придают не мало изящества и, клянусь Зевсом, этим прибавляют им красоты; у женщин же некрасивых или, напротив, очень красивых они производят обратное действие. У одних они сильнее подчеркивают их некрасивость, у других же отводят глаза от природной их красоты. Посмотрим на ее руки: пальцы нежны, прекрасной длины и белы, как и вся рука. Смотри, как она проглядйвает сквозь одежду белого цвета, сама еще белее ее, и как просвечивают ее высокие груди, (6) А зачем здесь музы? Что делать им у вод Мелеса? Когда афиняне заселяли Ионию, музы под видом пчел вели корабли. Им пришлась по душе Иония из-за Мелеса, воды которого вкуснее вод Кефиса и Ольмея. Может быть ты их когда-нибудь встретишь здесь танцующими, теперь же музы по воле Мойр ткут нить жизни Гомеру [132] и через сына даст Мелес возможность Пенею быть «сребропучинным», Титаресию легким и прекраснотекущим, Энипею – божественным, а Аксию – прекраснейшим в мире, даст Ксанфу родиться от Зевса, а Океану припишет рожденье всех рек от него.
9. Панфея [133]
(1) Прекрасную Панфею и ее характер описал нам Ксенофонт и то, как она отвергла Араспа, не дала себя победить Киру и пожелала с Абрадатом «той же покрыться землею». Но как пышны у нее были волосы, насколько изящны брови, как она смотрит и каково очертание ее рта, об этом Ксенофонт нам ничего не сказал, хотя – превосходный рассказчик – он мог бы передать нам об этом подробно. А вот этот художник – писать историю он мало способен, но картины писать он – крупнейший талант. Хоть он и не встречался с самой Панфеей, но в полном согласии с тем, что нам говорит Ксенофонт, он пишет Панфею такою, какая создана его воображением. (2) Эти стены, мальчик, и эти горящие дома, и этих красивых лидиянок – предоставим персам все это грабить и забирать с собой все, что только для них возможно было забрать. Тут и Крез; о нем говорят, что он был осужден умереть на костре, но Ксенофонт еще не знает такого рассказа или хочет сделать Киру любезность. Сами же рассмотрим Абрадата и умершую вместе с ним Панфею, так как таково содержанье картины; разберем трагедию их жизни. Они любили друг друга, и жена все свои украшения отдала на оружие мужа. Он сражался в этом бою за Кира и против Креза на четырехдышловой колеснице в восемь лошадей; упав с нее, он был изрублен врагами; более всех других он вызывает жалость к себе, еще молодой, с подбородком, покрытым только первым пушком; так поэты считают [134] достойными жалости молодые деревья, если подрубленные они упадут на землю. (3) Его раны таковы, мальчик, какие наносятся теми, кто вооружен боевыми мечами; получить подобного рода раны вполне соответствует такой битве; его яркая кровь окрашивает отчасти оружие, отчасти его самого; окрашен обрызганный кровью также султан: поднимаясь над золотым его шлемом тоже тёмнокрасного цвета, как гиацинт, он еще более оттенял блеск золота. (4) Прекрасны погребальные жертвы и вот это оружие, принадлежащее тому, кто не посрамил его и не бросил в сражении; много других даров из добычи лидийской и ассирийской прислал сюда Кир, чествуя храброго мужа, между прочим, повозку с золотым песком из мертвых, столь бесполезных сокровищ Креза. Но Панфея считает, что похоронный обряд будет незаконченным, если она сама не ляжет в могилу погребальною жертвой Абрадату. Она вонзила себе кинжал в грудь и при этом с такою решимостью, что не издала ни единого стона. (5) И вот она лежит распростертая; ее уста сохраняют свое изящество и, клянусь Зевсом, свою юную красоту, – на губах у нее так чудесно цветет цветок ее красоты; так и кажется, что она только что замолчала. Кинжала она из груди не вытащила, она еще глубже его всаживает, держась за его рукоять, а рукоятка похожа на золотой сучок с отростками из смарагда, но пальцы, которые держат ее, еще прекраснее самой рукоятки. Ничего в ее облике не изменилось от боли, и сама она похожа не на страдающую, но как будто уходит, полная радости, потому что она добровольно сама себя туда посылает. Она уходит не так, как жена Протесилая, [135] увенчанная венком на празднике Диониса, и не так, как жена Капанея, одетая как бы для совершения жертвы; нет, ее красота не прикрашена. Какою была она при жизни Абрадата, такой она сохраняет ее и теперь и с нею уходит в могилу: волосы ее так просто зачесаны и черны; они вьются, рассыпавшись по плечам и спине, ее шея блещет белизной; правда, она ее исцарапала, но, конечно, от этого она безобразной не стала: эти знаки ногтей [136] ярче всякого описания говорят о ее печали. (6) Не покидает лица умирающей также румянец; ведь его вызывают ее цветущая юность и стыдливая скромность. Смотри! Ее ноздри чуть-чуть приподняты, они, можно сказать, – основание носа; от него, как побеги, в виде серпа молодого месяца идут черные брови под белым лбом. Что же касается глаз ее, сын мой, то давай заметим не только то, что огромны они или что они черные, но и то, какой ум в них светится, сколько достоинств ее души, Зевсом клянусь, в них выражается; теперь они таковы, что вызывают общую жалость, но не лишены своей ясной веселости. В них видна непреклонная решимость, основанная на разумной обдуманности, а не опрометчивой смелости; они сознают свою близкую смерть, но еще не совсем ушли из здешнего мира. И спутник любви – страсть из глаз ее так изливается, что мы как бы воочию видим, как она светится. (7) Нарисован здесь и Эрот, соучастник этого дела, нарисована здесь и Лидия, – кровь Панфеи она в себя принимает, и при этом, как видишь ты, в золотое лоно свое. [137]
10. Кассандра [138]
(1) В торжественном зале для пира лежат кто как попало; кровь смешалась с вином; за столами лежат умирающие; огромную чашу с вином кто-то тут опрокинул, ударив ногою, и сам он тут же бьется в предсмертных мученьях: вот и вещая дева в одежде пророчицы глядит на секиру, которая готова ее поразить. Так Клитемнестра принимает прибывшего из-под Трои с победою царя Агамемнона. Настолько здесь на пиру он был опьянен, что даже Эгист рискнул на такое преступное дело. А Клитемнестра при помощи какой-то особенной ткани, из которой нельзя было вырваться, охвативши ею Агамемнона, направила на него двуострую секиру, которой обычно рубят огромные дубы, и той же горячей от крови секирой она убивает Приамову деву, ту, что в глазах Агамемнона была самой прекрасной, ту, что изрекала свои предсказания, хотя никто ей не верил. И если, о мальчик, мы станем рассматривать все это как драматическое действие, то содержание этой великой трагедии можно нам изложить в коротких словах; если же мы разбираем его как картину, то в ней ты увидишь гораздо больше подробностей. (2) Смотри! Эти светильники – источники света, ведь ночью это все происходит, эти огромные чаши, источающие пьянящий дурман, своим золотом блистающие ярче огня; столы, полные яств, которые вкушали герои-цари, – все это находится тут в беспорядке: участники пира, умирая, одно опрокинули, другое столкнули, иное отбросили. И кубки из рук у них падают, многие из них полны крови; и нет уже сил у этих умирающих, так как они в опьянении. (3) Лежащие приняли разные позы. У одного перерезано горло, когда через него шла еще пища с питьем, у другого отрублена голова, когда он наклонился над чашей с вином, у этого отсечена рука, когда ею он брал себе кубок, а этот, с ложа упавши, увлекает за собой весь стол, тот лежит вниз головой и плечами, поэт сказал бы «в пучину низвергнувшись», этот не верит, что смерть наступает, а тот не имеет уж сил, чтоб бежать, как будто ноги ему оковало его опьянение. Но никто из лежащих не является мертвенно-бледным, так как у тех, кто умирает, упившись вином, не скоро сходит краска с лица. (4) Главнейшим центром всей этой сцены является сам Агамемнон, лежащий не на равнинах троянских, не на берегах какого-либо Скамандра, ибо здесь он в руках мальчишек и гнусных жен, после стольких трудов и на собственном пире его «как быка убивают у яслей». Но еще более сильный момент, вызывающий в нас чувство жалости, представляет Кассандра: ведь перед нею стоит с секирой в руках Клитемнестра, с диким взглядом, с развевающимися волосами; рука ее, конечно, не дрогнет. Сама Кассандра – как она прекрасно-нежна! И в то же время она вне себя; она устремилась помочь Агамемнону, бросая с себя венки священных повязок и как бы стараясь его защитить своим божественным саном, но так как секира уже поднята над нею самой, она обращает туда свои взоры и кричит так жалобно, что даже умирающий Агамемнон, услыхавши тот крик, пожалел ее всем остатком своей души: о нем он вспомнит даже в царстве Аида, на собрании душ, беседуя там с Одиссеем.
11. Пан [139]
(1) Нимфы всегда говорят, что Пан плохо танцует и скачет выше, чем нужно, брыкаясь и прыгая, как самый бесстыжий козел; они бы его научили другим танцам, более пристойного вида, но так как он не обращает на них никакого вниманья, нападает на них и хватает их за груди, они решили напасть на него в самый полдень, когда, как утверждают, Пан спит, оставив свою охоту. (2) И правда; прежде он спал в это время спокойно и сладко, а гнев его, от которого нос у него собирался морщинами, смягчался сном; теперь же, ты видишь, он в крайнем гневе: нимфы, напав на него, связали у Пана обе руки за спиной, и он уж боится за свои козлиные ноги, так как они хотят схватить и за них. Его борода, предмет его главнейшей заботы, обрезана нарочно для этого припасенными ножами; говорят, они убедят и Эхо [140] проявить презренье к нему и в дальнейшем не отвечать на его крики. (3) Это касается всех нимф, то ты посмотри внимательней и различай их по видам: вот это наяды – капли воды брызгами падают с их волос; засохшая грязь у нимф стад нарисована на картине ничуть не хуже этой росы, а нимфы цветущих лугов подобны цветам гиацинта.
12. Пиндар [141]
(1) Думаю, ты удивляешься, почему эти пчелы здесь нарисованы с такой точностью? Ты видишь ясно их хоботок, лапки, крылья, цвет их тельца; и это все нарисовано не мимоходом, не кое-как, ибо разнообразием красок картина передает все так, как бывает в природе. Почему же эти мудрые пчелки не в своих ульях? Почему они в городе? Шумным роем вьются они у дверей Даифантова дома – ведь здесь родился уже Пиндар, как ты это и видишь. Желают они, чтоб с младенческих лет он был «сладкогласным» и одаренным поэтическим даром. (2) Ребенок лежит на ветках лавра и мирты, и отец предчувствует, что сын у него будет посвященным богам: ведь по их воле раздавался в доме звон кимвалов, когда он рождался, и слышались звуки тимпанов Реи. [142] Существует преданье, что и нимфы танцевали в его честь, и Пан скакал весело; говорят, когда Пиндар вырос и стал уж поэтом, Пан оставил свое буйное прыганье, чтобы петь песни Пиндара. (3) Рея изображена в виде статуи и поставлена здесь у самых дверей; она сама выглядит каменной, как будто она резцом вырезана, в картине тут чувствуется какая-то сухость. Художник нарисовал здесь и нимф, покрытых каплями свежей росы, как бы только что вышедших из источников. И Пан все время танцует каким-то особенным ритмом; вид у него веселый и около носа его нет складок гнева. [143] (4) А пчелы внутри дома усердно служат ребенку, нося ему мед; они спрятали жало из страха, чтоб не ужалить младенца. Вероятно, они прилетели из Гиметта, [144] из Афин, «блистающих, песнью прославленных»; думаю, эти слова они уже вложили в Пиндара вместе с каплями меда.
13. Гиры [145]
(1) Перед тобою скалы; они поднимаются из воды, и море кипит около них бурными волнами; на этих скалах герой с грозным взором с какой-то надменностью глядит на море; это локрийский Аякс. Его корабль поражен молнией; соскочив с горящего корабля, он борется с волнами, через одни пробиваясь, другие под себя подгребая, на третьи грудью идя; достигнувши Гир – а Гирами зовутся эти скалы, поднимающиеся в Эгейском заливе, – он произносит надменные речи против самих богов; за это Посейдон направляется к Гирам, страшный, о мальчик, весь исполненный бури, со всклокоченными волосами. А было ведь некогда время, когда он вместе с этим Аяксом сражался против троянцев; тогда был разумен Аякс и скромен перед богами, и Посейдон своим жезлом тогда придавал ему силы; теперь же, видя его наглость, Посейдон направляет против него свой трезубец; им поразит он склон скалы, приютившей Аякса, чтобы скинуть его оттуда за его дерзкую речь. (2) Таков смысл этой картины; а вот то, что ты видишь: море, побелевшее пеною волн, дуплистые скалы, подмытые постоянным прибоем; бурно вырывается огонь с горящего корабля; на него дует ветер, и корабль еще плывет: этот огонь служит ему вроде паруса. А Аякс, как бы приходя в себя после опьянения, обводит взором море, не видя ни своего корабля, ни земли; не боится он приближающегося Посейдона; он похож на того, кто собирается с духом для новой борьбы: еще сила не оставила его рук, и «выя крепка его», как тогда, когда он боролся против Гектора и против троянцев. А Посейдон, ударив трезубцем, отломит кусок скалы вместе с Аяксом. Остальные же Гиры останутся целыми, пока существует море, и будут стоять здесь неприкосновенными даже и для Посейдона.
14. Фессалия [146]
(1) То что представляется нашему взору на картине, имеет вид земли египетской, но это не Египет, а, думаю, фессалийские места. У египтян земля является даром Нила, а фессалийцам Пеней в те далекие времена не давал пользоваться землей, так как горы окружали равнину, и воды заливали ее, так как изливаться им было некуда. Но Посейдон своим трезубцем пробьет эти горы и откроет ворота реке. Вот он и стоит здесь, имея в виду совершить это славное дело и снять с равнины ее покрывшие воды; он поднял уж руку с трезубцем для того, чтоб рассечь эти горы, но горы сами, прежде чем божий удар поразит их, медленно раздвигаются, открывая реке нужный для нее проход. (2) Так как искусство стремится представить все перед нами возможно яснее, то Посейдон изображен нам художником в такой позе: правой стороной откинулся он назад, одновременно выставив вперед левую ногу; грозный удар изображается не только силой его руки, но и очертанием всего его тела. И нарисован он не темно-синего цвета, не как морской бог, но как бог земли. Потому-то он и приветствует эту равнину, увидав, что ровна она и широка, как настоящее море. (3) Рада и река, как бы освободившись из тюрьмы. Она сохраняет свое изогнутое течение, как будто на локоть она опирается (ведь реке не свойственно выпрямлять свое направление); она охотно в себя принимает Титаресий, так как легка его вода и для питья наиболее вкусна; она дает обещание Посейдону течь всегда этим путем, не заливая равнины. Поднимает голову и Фессалия по мере того, как спадает вода; вместо волос у нее – маслины и зрелые колосья хлебов, рукою она касается жеребенка, который вместе с ней появляется из воды. [147] От Посейдона получит она себе в собственность и коня, когда Земля, воспринявши семя заснувшего бога, возродит его в виде лошади.
15. Главк, бог моря [148]
(1) Проплывши через Босфор и Симплегады Арго уже разрезает посредине моря шумное течение Понта; Орфей своим пением успокаивает волны, чаруя их, и море слушает его и под его песню спокойно лежит бурный Понт. Кого везет на себе корабль? Это Диоскуры и Геракл, Эакиды и сыны Борея [149] и все другие герои из круга полубогов. Киль корабля был сделан из того древнего дерева, которое служит Зевсу в До доне для его прорицаний. (2) Целью этого плавания было вот что: в далекой Колхиде находилось золотое руно того древнего барана, о котором рассказывают, что он перенес по воздуху Геллу и Фрикса: овладеть им, милый мальчик, ставит целью себе Ясон; для этого он и идет на этот подвиг. Это руно охраняет дракон, обвившись кругом, с взором ужасным и не ведая сна. Так как поход – его дело, то Ясон и является начальником корабля. (3) Смотри, мальчик, Тифис сидит у руля; говорят, что он первый из всех людей осмелился применить искусство управлять кораблем, чему прежде верить никто не хотел. На носу стоит Линкей, сын Афорея, он лучше других умеет и вдаль смотреть и видеть морские глубины: заметит он и подводные камни и отмели, первым будет приветствовать показавшуюся вдали землю. (4) Но теперь, мне кажется, взор Линкея поражен ужасом, тем чудовищным зрелищем, от которого и все остальные пятьдесят героев прекратили грести; один только Геракл остается бестрепетным при этом явлении, так как ему уже приходилось встречаться со многим подобным; все остальные, думаю, считают это за чудо. Перед ними является Главк из Понта; говорят, что он жил в древнем Анфедоне; как-то раз на морском берегу он попробовал какую-то траву, и вдруг на него налетела волна, и он был унесен в ту область, где живут рыбы. (5) Видимо, он произносит здесь важное прорицание, – ведь этим даром он всех превосходит, – но по внешности он очень странен: в бороде у него спутаны мокрые волосы, на вид белые, как пена у водопада; волосы лежат тяжелыми космами, и с них текут по плечам потоки морской воды; косматы брови, сросшиеся между собой в одну линию. А что за руки! Как привычны они к морю: он ведь всегда воюет с волнами и заставляет их расстилаться ровной поверхностью. Ах, что за грудь! Какая косматая, вместо волос поросшая морским мхом и водорослями, а живот. у него, изменяясь, уже подбирается и исчезает, (6) Что во всем остальном Главк является рыбой, это показывает его поднятый кверху рыбий хвост, загибающийся у поясницы; его серповидный, как молодой месяц, вырез отсвечивает пурпуром моря. Около него толпятся алкионы; они одновременно поют о том, что бывает с людьми, как преобразились они и Главк, и, кроме того, показывают перед Орфеем образец своей песни: благодаря ей море оказывается не совсем уж лишенным музыки.
|